ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Подкупало его отношение к женщине, желание ее возвысить, как бы поставить на пьедестал. И я не думаю, что это относилось только ко мне. Его первая жена Евгения Борисовна, жившая во Франции начиная с 1926 года, так и не вышла замуж второй раз, хотя была очень красивой женщиной.

Елена Погорельская, Стив Левин

 

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Глава восьмая

НОВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ФРАНЦИЮ

(1932–1933)

Прелесть Парижа я почувствовал только в этот приезд и чувствую, что буду скучать по этому городу.

И. Бабель. Из письма родным от 24 апреля 1933 года.

В ожидании рождения дочери и особенно после свершившегося события Бабель начинает хлопотать о новой поездке во Францию. Так называемый отпуск становится лейтмотивом его писем матери и сестре. Этот отпуск, по его словам, напрямую зависит от литературной продукции, которую он сумеет произвести[1].

Нескончаемая тема писем родным — объединение семьи. 10 июня 1930 года он писал:

«Не за горами то время, когда мы увидимся. Не за горами то время, когда мы начнем собирать рассыпанную храмину нашей семьи. Нынешнее строение немыслимо».

Через полтора года, 21 декабря 1931-го, повторил ту же мысль:

«Я надеюсь, что новый год принесет нам соединение „рассыпанной храмины“. Для меня самое тяжелое позади — мучительные поиски новых путей в работе и временное бесплодие. Теперь вроде как наладился и прочнее чувствую себя на собственных ногах. А от этого чувства уверенности — все качества…»

Еще одно ностальгическое письмо от 28 марта 1931 года отправлено из Киева:

«Вчера приводил (с глубоким волнением) в порядок наш родовой сундук, думал о всех вас, об ушедших — сердце сжималось от боли и скорбной отрады. Я взял себе, чтобы они были при мне, — папин медальон, запонки, старую табакерку и несколько фотографий. Я надеюсь, что этот сундук, спутник всей жизни, еще вернется к нашему очагу. Я просмотрю еще раз фотографии и, может, пришлю вам кое-что…»

Жить поближе к матери, которую он обожал, и маленькой Наташе Бабель, безусловно, хотел, но каким образом и где, ответа на этот вопрос у него, скорее всего, не было. Если в 1920-е годы он мог надеяться на возвращение родных в СССР (хотя весьма сомнительно, что даже тогда он серьезно на это рассчитывал и что их приезд отвечал его истинным планам и чаяниям), то впоследствии его «приглашения» приехать на время или вернуться насовсем, как и все рассуждения на эту тему, надо воспринимать как эзопов язык (в нескольких письмах 1929 и 1930 годов он даже обозначает Париж эвфемизмом Ташкент) или, как писал Григорий Фрейдин, «игру в заложники», которая «представлялась наиболее перспективным ходом для получения разрешения на выезд»[2]. Речь идет, в частности, о письме из Молоденова от 17 ноября 1930 года, где обсуждались заведомо невыполнимые планы:

«Тоска еще усугублялась длительным Жениным молчанием. Дело в том, что в середине прошлого месяца я имел с моими друзьями совещание о том, ехать ли мне к ней немедленно или погодить. Очень компетентные люди нашли, что эта поездка без всякого сомнения будет истолкована как дезертирство чистой воды и что ни в коем случае до конца зимы двигаться не следует. Доводы неопровержимые, не согласиться с ними невозможно. С отчаянием и надеждой в сердце я предложил Жене след<ующий> план — она приезжает ко мне на месяц или два, оставив Наташу на попечении свекрухи и невестки. Деньги на обратную дорогу, билеты — все это уже готово. Женя молчала три недели и потом ответила, что она не настолько здорова, чтобы пуститься в путь. Я пытаюсь ее переубедить. Я так мечтал увидеться в ближайшие недели хоть с кем-нибудь из родных… Я рассчитывал, что свекровь ее поймет мои обстоятельства и поухаживает месяц-два за Наташей, а в конце зимы я бы ее сменил — Женя пока туго поддается. Что вы думаете на этот счет?»

По свидетельству Юрия Анненкова, Бабель признался ему осенью 1932 года: «— У меня — семья: жена, дочь <…> я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в каком случае, чтобы они вернулись в советчину. Они должны жить здесь на свободе»[3]. Слова Бабеля, их эмоциональная окраска в мемуарах Анненкова, по всей видимости, искажены, но смысл сказанного, скорее всего, передан верно.

Сам Бабель, похоже, не рассматривал для себя возможности остаться в Париже навсегда. Единственным выходом могли стать его регулярные и менее продолжительные посещения Франции, но в условиях 1930-х годов это оказалось невозможным. Подготовка ко второй поездке в Париж носила драматический характер.

Январь ― сентябрь 1932 года. Хроника событий

С начала 1932 года Бабель хлопотал о выезде с удвоенной энергией, но его надежды на свидание с семьей по-прежнему оставались только надеждами. Вот несколько отрывков из его писем матери и сестре на эту тему.

2 января он спешит сообщить:

«31-го, в последний день старого года и на шесть дней позже назначенного срока я имел свидание с моим начальством. Благоприятный его ответ я протелеграфировал вам. Дело, как видите, вступает в стадию осуществления. Очень трудно будет с деньгами. Правительственная комиссия назначила мне явиться 15 января по этому делу. Даже в случае успеха сумма будет мизерная. Я предполагаю, что в делах — литературных и административных — пройдет весь январь, выеду в феврале».

Что за начальство имелось в виду, неясно (вряд ли ФОСП могла влиять на подобные вещи), вероятнее всего, речь шла о каком-то влиятельном лице, оказывавшем Бабелю свое покровительство.

25 января он пишет совсем коротко:

«В валюте мне отказали, потом взяли отказ обратно. История продолжается, я надеюсь привести ее к успешному концу. Я завален бесконечными делами, не было времени написать вам… Завтра отправлю подробное донесение».

По дате этой записки становится понятно, что планы отъезда в феврале неосуществимы, а «подробное донесение» последует только 4 февраля, но никакой новой информации о поездке оно не содержит.

8 марта опять ничего утешительного о выезде он сообщить не может:

«Я не телеграфировал вам пятого, п<отому> ч<то> похвастаться успехами нельзя. Как видите — все это труднее, чем кажется на расстоянии. Неудача эта, конечно, не обозначает, что надежда потеряна; семейному нестроению нашему надо положить конец; наученный опытом, я буду продолжать хлопоты и надеюсь завершить их. Беда, конечно, в том, что они замедлятся, тут ничего не поделаешь».

16 марта: «Позавчера отправил вам телеграмму и хотел сейчас же написать, но в делах завертелся. Я был в комиссии, и, как вы должны были понять из телеграммы, — в будущем наметился просвет. Мне сказали, что нет речи об отказе, а только об отсрочке — и определили срок — два месяца. Расчет такой, что разрешение дадут в начале мая. Мне ничего не оставалось, как согласиться. О чувствах моих, о том, что я испытал за это время, — другой разговор».

5 апреля: «Вчера снова подал бумаги — на этот раз при более благоприятных предзнаменованиях, чем раньше. Дело должно пойти ускоренным темпом. Я заявил, что выехать мне нужно не позднее мая. В случае затруднения обращусь к Алексею Максимовичу, который теперь в Москве».

29 апреля из Молоденова: «Завтра поеду в Москву — хочу пойти на первомайский парад, а третьего начинается новый — надеюсь, последний — акт хождения по мукам».

11 мая: «Перед отъездом в Молоденово был у Алекс<ея> Макс<имовича>. Разрешения моего „вопроса“ — жду в ближайшие восемь-десять дней. Если и на этот раз встретятся затруднения — возьму за бока А. М. „Вопрос“ мой теперь на сносях…»

19 мая: «Вчера вечером поехал в Москву для свидания с одним человеком и вернулся сегодня к 4 часам, чтобы успеть еще поработать. Приятель мой обнадежил меня и просил приехать через несколько дней для завершения дела. Вообще я считаю, что теперь обстановка благоприятнее, чем в марте. С этим чувством я жду ответа на мое ходатайство».

Речь может идти о том, что 4 мая 1932 года Бабель «обратился в Комиссию ЦК ВКП(б) по выездам за границу» с просьбой о поездке во Францию[4].

27 мая уточняются детали: «В одной инстанции ходатайство мое прошло благополучно, остается вторая, не знаю — более или менее главная. 30-го поеду в Москву читать по радио, к 31-му, надеюсь, решит и вторая инстанция. Теперь или никогда надо проявить полную настойчивость».

Дело вновь затянулось, и 27 июня Бабель пишет личное письмо Л. М. Кагановичу:

«Дорогой т. Каганович.

Через несколько дней моей жене должны сделать в Париже операцию частичного удаления щитовидной железы. Выехала она за границу, принужденная к этому тяжело сложившимися семейными нашими обстоятельствами; теперь острота этих обстоятельств миновала. Мой долг — присутствовать при ее операции и затем увезти ее и ребенка (трехлетняя дочь, которую я еще не видел) в Москву. Я чувствую себя ответственным за две жизни. Постоянная душевная тревога, в которой я нахожусь, привела меня к состоянию, граничащему с отчаянием. Я не могу работать, не могу привести к окончанию начатые работы (в их числе — пьеса, которую надо сдать в театре не позже августа, роман о петлюровщине и др.), труд нескольких лет находится под угрозой. Я прошу вас помочь мне в скорейшем получении загр<аничного> паспорта.

Ваш И. Бабель»[5].

Не так давно на московском аукционе всплыло еще одно, не датированное, письмо Бабеля, адресованное Кагановичу, сходного содержания:

«Дорогой т. Каганович.

Для того, чтобы жить и работать, мне нужно устроить мои семейные дела. Через несколько дней жене моей в Париже должны сделать операцию щитовидной железы, ее перевезли в больницу. Трехлетняя наша дочь брошена без призору в чужом городе, живет вместе с душевнобольной старухой. В начале марта я подал заявление о выдаче мне заграничного паспорта, четыре месяца я жду ответа. Душевные силы приходят к концу. Я чувствую себя выброшенным из жизни, уничтожение меня как работника — никому не нужны, и прошу вас поэтому о помощи и содействии.

Преданный вам И. Бабель»[6].

Скорее всего, эта записка также датируется концом июня и является черновым вариантом того письма, которое легло на стол Кагановичу.

Как и обещал родным, Бабель привлек к своим хлопотам Горького. Об этом свидетельствует постскриптум к письму Кагановича Сталину от 23 июня 1932 года:

«М. Горький обратился с просьбой разрешить Бабелю выехать за границу на короткий срок. Несмотря на то, что я передал, что мы сомневаемся в целесообразности этого, от него мне звонят каждый день. Видимо, Горький это принимает с некоторой остротой. Зная, что Вы в таких случаях относитесь с особой чуткостью к нему, я Вам об этом сообщаю и спрашиваю, как быть»[7].

Ответ Сталина от 26 июня 1932 года оставлял мало надежды на положительный исход дела: «По-моему, Бабель не стоит того, чтобы тратить валюту на его поездку за границу»[8].

Тем не менее был подготовлен проект постановления секретариата ЦК ВКП(б) о разрешении Бабелю выезда:

«Просьба писателя И. Бабеля разрешить ему поездку во Францию сроком на 1,5 месяца.

Разрешить поездку писателю И. Бабелю во Францию сроком на 1,5 месяца»[9].

В примечаниях к публикации документа говорится, что проект отпечатан на бланке постановления секретариата ЦК ВКП(б) и на нем имеются следующие резолюции: «А. Стецкий», «За Л. Каганович», а поперек их подписей — «Решительно против. И. Сталин», «П. Постышев»[10].

В архивном деле проект датирован, исходя из письма Бабеля Кагановичу, не ранее 27 июня 1932 года. Точнее было бы указать: после 27 июня.

А вот как описывает А. Н. Пирожкова свою первую встречу с Бабелем, которая произошла дома у начальника Востокостали Якова Павловича Иванченко:

«Он [Бабель] пришел с опозданием, когда все уже сидели за столом, и объяснил, что пришел прямо из Кремля, где получил разрешение на поездку во Францию к семье. Был он в белых холщовых брюках и белой рубашке-косоворотке со стоячим воротником и застежкой сбоку, подпоясанной узким ремешком. Я этому ничуть не удивилась, потому что июль был очень жаркий и все сидящие за столом были в белом»[11].

Из этого следует, что разрешение на выезд Бабель получил в июле. Но разве такое возможно было после ответа Сталина Кагановичу на письмо от 23 июня и тем более после его резко отрицательной резолюции на проекте постановления?

Разумеется, как и в любых мемуарах, у Антонины Николаевны случаются аберрации, но сразу надо отбросить подобную возможность в данном случае: она обладала феноменальной памятью на детали, к тому же представляется невероятным, чтобы она могла перепутать месяц знакомства с Бабелем, решившего ее дальнейшую судьбу.

То, что сильная жара в 1932 году выпала на июль, подтверждается письмом самого Бабеля, которое будет приведено ниже. То, что между первой встречей с Пирожковой и отъездом прошло какое-то время, вытекает из ее воспоминаний о прогулках с Бабелем по Москве, о неоднократном посещении дома в Большом Николоворобинском, наконец, из просьбы Бабеля пожить в этом самом доме, пока он будет за границей.

Следующее письмо родным датируется 5 августа 1932 года:

«Из молчания моего вы можете заключить, что веселых сюжетов для писания у меня нет. Хлопоты продолжаю. Они наталкиваются на громадные трудности. Я все ждал, что смогу сообщить вам точные сроки, откладывал писание со дня на день, но теперь вижу, что возможны еще оттяжки. Так как в своих планах я не волен — то вам не следует сообразовываться со мной. <…>

Сломав печать молчания — я не прибегну к ней больше и буду держать вас au courant[12] трудных моих дел».

«Молчание» Бабеля (с 27 мая!) действительно затянулось: обычно промежуток между письмами составлял не более нескольких дней. Даже если допустить, что какие-то письма, отправленные в июне и начале июля, не сохранились, все равно перерыв был большой. 17 августа, сдерживая обещание, он продолжает с плохо скрываемой тревогой:

«Пишу я редко по понятным причинам, все жду, что можно будет сообщить вам положительные вести. По-прежнему переходы от отчаяния к надежде — писать вам обо всех приливах и отливах волны не стоит, вот я и жду. Ожиданию этому, длящемуся уже много месяцев, по всем законам божеским и человеческим д<олжен> б<ыть> в самые ближайшие дни положен конец. Самые жаркие месяцы я пробыл в Москве — одно утешение, что квартира благодатная; при доме садик, раза три в день я принимал душ…»

Тогда же, 17 августа, «Литературная газета» поместила сообщение Оргкомитета Союза советских писателей о том, что в числе других Бабель назначен в «лендер-комиссии Международного объединения революционных писателей»[13], то есть обстановка для получения разрешения на выезд на самом деле становилась более благоприятной.

Конец терзаниям был положен 3 сентября, когда Бабелю выдали наконец паспорт. 4-го числа он смог написать родным:

«Вчера получил загр<аничный> паспорт и отправил вам об этом телеграмму. Рассчитываю выехать до десятого. Остаются хлопоты валютные, денежные, устройство всяких дел. Оказывается — в Берлине надо будет остановиться на целый день для того, чтобы получить бельгийскую визу — в Москве ее не выдают. Я буду вам телеграфировать об отъезде из Москвы и затем из Берлина — номер поезда, м<ожет> б<ыть>, встретимся в Льеже?..»

О чем же могла идти речь в тот июльский день, на обеде у Иванченко? Что имел в виду Бабель, когда сказал, что получил разрешение на выезд?

Дело, видимо, обстояло следующим образом.

В июне ситуация с поездкой не сдвинулась с мертвой точки, этим могут быть объяснены и отсутствие писем родным, и необходимость обратиться к Кагановичу с личной просьбой. Проект постановления о разрешении ему выезда был подготовлен, по всей видимости, в начале или в середине июля, и Бабель пришел к Иванченко, обнадеженный именно этим проектом.

«Бабель производил впечатление очень скромного человека, — продолжает свои воспоминания Пирожкова, — рассказывал, каких трудов стоило ему добиться разрешения на выезд за границу, как долго тянулись хлопоты, а поехать было необходимо, так как семья его жила там почти без средств к существованию, из Москвы же было очень трудно ей помогать»[14].

Находившийся в летние месяцы в отъезде Сталин, вероятно, поставил свою резолюцию чуть позже, и, соответственно, Бабель о ней чуть позже узнал.

Возможен и несколько иной, хотя менее, на наш взгляд, вероятный вариант. Бабель объяснил свое опоздание на обед к Иванченко тем, что пришел из Кремля, так как получает разрешение на выезд к семье во Францию, а Антонина Николаевна восприняла это как уже свершившийся факт.

Год 1932-й был ознаменован для Бабеля и другими важными событиями. Расскажем о них в той последовательности, в которой они произошли в жизни писателя.

Дом в Большом Николоворобинском

Еще в начале 1930 года, 19 января, Бабель подал заявление в жилищную комиссию ФОСП:

«У меня нет жилой площади. Семья моя состоит из жены, ребенка и старухи-матери. Они живут в Париже и вернутся в Москву летом нынешнего года. Последние полтора года я прожил в сельских местностях и заводских поселках, переезжал с места на место. В Москве я остановился у приятелей. Ввиду того, что Москва явится местом постоянного моего (и моей семьи) жительства — прошу предоставить мне квартиру из трех комнат»[15].

Конечно, такой жанр, как заявление в жилкомиссию, имеет свои законы. Но все же отметим, что Бабель за это время в подмосковных «сельских местностях» не проживал, если не считать его трехнедельного пребывания в Кусково в декабре 1929-го. Когда он писал о полутора годах, то срок этот он округлил — к тому моменту прошел год и три месяца после его приезда из-за границы. Фейга Ароновна, как мы знаем, жила не в Париже, а в Брюсселе. Следовательно, и предстоящее возвращение в Москву матери и жены с ребенком надо рассматривать только как предлог для просьбы о предоставлении квартиры.

Вероятно, осенью 1931 года Бабель написал еще одно подобное заявление. Ответственным секретарем ФОСП в ту пору был Леопольд Авербах, занимавшийся жилищными вопросами. В его записке от 1 сентября 1931 года на имя секретаря ЦК и МК ВКП(б) Кагановича и секретаря ЦК ВКП(б) П. П. Постышева о необходимости выделения дополнительных средств на постройку жилья для писателей упоминается Бабель:

«Фракция ВКП(б) Федерации Объединений Советских Писателей просит Вас поставить перед соответствующими органами вопрос об ассигновании ФОСПу, объединяющему все литературные организации, двух миллионов рублей на постройку жилищного комбината писателей.

Совет Народных Комиссаров РСФСР ассигновал в свое время пятьсот тысяч рублей на удовлетворение жилищных нужд писателей.

На эту сумму удалось отстроить по проезду Художественного театра тридцать квартир, тем самым удовлетворив одну десятую нуждающихся.

Целый ряд видных пролетарских писателей, как например: ФАДЕЕВ, ЕРМИЛОВ, ГЕРАСИМОВ, ЖАРОВ, УТКИН, ЛУГОВСКОЙ, КОХАНА, МАТЕЙКО, ТРОЩЕНКО и многие другие не имеют удовлетворительной площади.

Ударники и ряд видных попутчиков, предоставление жилой площади которым имеет политическое значение: БАБЕЛЬ, ТРЕНЕВ, ЕВДОКИМОВ, НОВИКОВ, ПАВЛЕНКО, ГОЛЬЦЕВ, МАНДЕЛЬШТАМ и др. нуждаются в жилищной площади, работая сейчас в недопустимых условиях. <…>

Кроме того убедительно просим Вас, если ФОСПу будут отпущены средства на жилстроительство 1932 года, предоставить нам в счет этого строительства пятнадцать квартир из осенних фондов Моссовета 1932 года, для того чтобы удовлетворить остро нуждающихся»[16].

4 февраля 1932 года Бабель сообщил родным любопытный факт:

«Я все сижу в Москве — сижу по многим причинам, из них одна неожиданная. Все хлопочу о валюте, привожу в порядок разные документы, выправляю корректуры, дописываю срочное — и кроме того обживаю новую квартиру. Несколько месяцев т<ому> н<азад> я подал в Союз писателей заявление, что ввиду предстоящей моей поездки за семьей и ее возвращению <sic!> в СССР — мне нужна квартира. Несколько дней т<ому> н<азад> меня вызвали в Союз и предложили временно до подыскания большего две изолированные комнаты на Красной Пресне, в деревянном, тихом домике. Отказываться было бессмысленно, при нынешней чудовищной тяге в Москву — эти две комнаты — настоящая драгоценность и база для дальнейшего устроения».

Пожить в деревянном домике на Пресне Бабелю, по всей видимости, не пришлось или пришлось очень недолго. Скорее всего, уже в марте он получил квартиру в Большом Николоворобинском переулке. 9 апреля написал родным: «В московской моей квартире (теперь уже можно не краснея произносить это слово) происходит ремонт, перекладываются печи. Немцы мои не преминут, конечно, привести наше жилище в блестящее состояние». 6 мая опять о новой квартире: «Очень смешная отговорка, что вы не решаетесь писать на новый адрес; это теперь база надолго и именно сюда нужно писать. Адрес я вам сообщал много раз. Повторяю еще — Воронцово Поле, Б. Николо-Воробинский пер. 4, кв. 3».

Под «немцами» подразумевался австрийский инженер Бруно Штайнер, с которым в течение нескольких лет Бабель будет делить эту квартиру. Дом в Большом Николоворобинском, 4 представлял собой небольшое двухэтажное здание с мезонином, разделенное на две половины, в одной из них жили Бабель и Штайнер.

Как рассказал писатель Антонине Николаевне, Штайнер возглавлял представительство фирмы «Элин», торговавшей электрическим оборудованием, и представительство с несколькими сотрудниками занимало эту квартиру целиком. Когда СССР не захотел больше закупать австрийское оборудование, в Москве остался один Штайнер, чтобы консультировать советских инженеров.

И он «из боязни, что квартиру, состоящую из шести комнат, у него отберут, стал искать себе компаньона, который сумел бы ее отстоять. Он был хорошо знаком с писательницей Лидией Сейфуллиной и просил ее найти ему соседа из ее круга. Сейфуллина порекомендовала Бабеля…»[17]

А.Н. Пирожкова вспоминала, что Бабель придумал шуточное объяснение происхождению названия переулка — Большой Николоворобинский:

«— Оно происходит от названия церкви Николы-на-Воробьях — она почти напротив дома. Очевидно, церковь была построена с помощью воробьев, то есть в том смысле, что воробьев ловили, жарили и продавали.

Я удивилась, но подумала, что такое возможно: была же в Москве церковь Троицы, что на Капельках, построенная, по преданию, на деньги от сливания капель вина, остававшегося в рюмках; ее построил какой-то купец, содержавший трактир. Позже я узнала, что название церкви и переулка происходит не от слова „воробьи“, а от слова „воробы“ — это род веретена для ткацкого дела в старину»[18].

Квартира состояла из двух этажей. На первом этаже располагались прихожая, столовая, кабинет и кухня, на втором — спальные комнаты. Бабель не мог нарадоваться на свой дом — «квартира благодатная», все удобства, «при доме садик», где можно было спасаться от жары. 11 мая он, сообщая родным новый парижский адрес Евгении Борисовны и Наташи, заключает свое письмо словами: «Женя очень хвалит квартиру, но передо мной хвастаться нечего, у меня, небось, лучше…»

Со Штайнером они заключили условие — никаких женщин в доме, кроме кухарки и домработницы. Но договор этот соблюдался недолго, жизнь внесла свои коррективы.

Антонина Пирожкова

В июле 1932 года Бабель познакомился с будущей женой — А. Н. Пирожковой[19], талантливым молодым инженером, выпускницей инженерно-строительного факультета Томского технологического института, успевшей поработать на Кузнецкстрое и незадолго до встречи с Бабелем приехавшей из Сибири в Москву. На тот момент ей едва исполнилось 23 года. Довольно скоро Пирожкова станет одним из самых авторитетных и талантливых инженеров-конструкторов московского метро.

Спустя много лет Антонина Николаевна напишет:

«Моя жизнь с Бабелем была очень счастливой. Мне нравилось в нем все, шарм его был неотразим, перед ним нельзя было устоять. В его поведении, походке, жестикуляции была какая-то элегантность. На него приятно было смотреть, его интересно было слушать, словами он меня просто завораживал, и не только меня, а всех, кто с ним общался. К Бабелю тянулись разнообразные люди, и не потому только, что он был человеком высокой культуры, великолепным рассказчиком, но и благодаря свойствам его характера. Женщины были в него влюблены и говорили: „С Бабелем хоть на край света“. Бабель познакомил меня со многими мужчинами: писателями, поэтами, кинорежиссерами, актерами, наездниками, но никто из них не мог сравниться с Бабелем.

Подкупало его отношение к женщине, желание ее возвысить, как бы поставить на пьедестал. И я не думаю, что это относилось только ко мне. Его первая жена Евгения Борисовна, жившая во Франции начиная с 1926 года, так и не вышла замуж второй раз, хотя была очень красивой женщиной»[20].

По свидетельству Пирожковой, «Бабель относился к Евгении Борисовне всегда внимательно и переписывался с ней до самого ареста»[21].

Вернемся к рассказу Антонины Николаевны о знакомстве с Бабелем в доме у Я. П. Иванченко:

«Яков Павлович представил меня Бабелю:

— Это инженер-строитель по прозванию Принцесса Турандот.

Иванченко не называл меня иначе с тех пор, как, приехав однажды на Кузнецкстрой, прочел обо мне критическую заметку в стенной газете под названием „Принцесса Турандот из конструкторского отдела“.

Бабель посмотрел на меня с улыбкой и удивлением, а во время обеда всё упрашивал выпить с ним водки.

— Если женщина — инженер, да еще строитель, — пытался он меня уверить, — она должна уметь пить водку.

Пришлось выпить и не поморщиться, чтобы не уронить звания инженера-строителя»[22].

В тот день у Иванченко Бабель пробыл недолго и ушел, сославшись на дела. Через несколько дней он пригласил Антонину Николаевну и сестру Иванченко Анну Павловну к себе на обед, «пообещав, что будут вареники с вишнями»[23], а на другой день после этого обеда позвонил Пирожковой

«и сказал, что для знакомства с Москвой надо гулять пешком по ее улицам и переулкам. Мы встретились у Политехнического музея, и Бабель повел меня по Маросейке в сторону Садового кольца. По дороге он показывал разные исторические места и места, связанные со знаменитыми писателями, старые церквушки в переулках, немецкую кирху, которую посещал его сосед Штайнер, а также переулок, где находилась главная синагога Москвы. Смешно вспомнить, какой я тогда была дикаркой. Вы думаете, что меня можно было взять под руку? Ничего подобного! При малейшем прикосновении к моей руке я ее прятала за спину с самым серьезным видом. Представляю, как Бабель в душе смеялся надо мной, но вида не показывал и только извинялся.

Редко проходил день, чтобы Бабель не звонил и не приглашал меня встретиться. Иногда я была чем-то занята, и все же мы встречались так часто, что я совсем забросила своих друзей и знакомых, каждый раз соблазняясь предложениями Бабеля»[24].

За время, прошедшее между первой встречей Бабеля с Пирожковой и его отъездом за границу, он познакомил ее со своими друзьями — Я. О. Охотниковым, Е. А. Дрейцером, Н. Р. Эрдманом, водил на джазовые концерты Л. О. Утесова и Я. Б. Скоморовского. Уезжая за границу, Бабель попросил Антонину Николаевну пожить у него дома. Она описала прощальный прием, который Бабель устроил перед отъездом. Среди гостей Пирожкова называет артистов Театра имени Евг. Вахтангова Василия Кузу и Анатолия Горюнова, Николая Эрдмана, Валентину Михайловну Макотинскую с мужем голландцем Жераром, наездника Николая Романовича Семичева с женой Анастасией Николаевной:

«Когда я пришла, все уже сидели за столом. Бабель встретил меня и посадил на свое место, в кресло в торце стола, а сам то подходил к кому-нибудь из гостей, то подсаживался на подлокотник моего кресла. <…> По словам Бабеля, Эрдман считался самым остроумным человеком в Москве, но душой прощального вечера был вовсе не Эрдман, а артист Горюнов. Его совершенно голый череп, выразительная мимика, смешные рассказы, главным образом о театре и об актерах, веселили всех. Были и танцы, больше всех танцевали Валя Макотинская с Жераром — у них это очень хорошо получалось»[25].

По словам Антонины Николаевны, Бабель очень любил детей, но никого из собственных детей ему воспитывать не довелось.

«Про Тамару Владимировну и их мальчика, — пишет Пирожкова, — Бабель, познакомившись со мной, никогда не говорил, но, пока он был в Париже, его ближайшие друзья мне всё рассказали. Уважая его желание, я никогда не заводила с ним разговоров на эту тему.

Но зато о Наташе я знала всё; Бабель показывал мне ее фотографии, рассказывал, что о ней пишет Евгения Борисовна, просил меня покупать ей игрушки и книжки. Наташа была очаровательным ребенком и так мне нравилась, что я захотела иметь такую же веселую и лукавую девочку»[26].

Их с Бабелем дочь Лидия родилась 18 января 1937 года. Антонина Николаевна описала подробности:

«Мне хотелось дать ей имя Мария, но Бабель сказал, что у евреев не полагается давать детям имена живых родственников — сестру Бабеля звали Марией. В роддом Бабель принес мне книгу Стерна „Сентиментальное путешествие по Франции и Италии“, в ней я встретила имя Лидия и решила, что девочку назовем этим именем. Бабель согласился.

Вечером того дня, когда Бабель отвез меня в родильный дом, к нему пришел Сергей Михайлович Эйзенштейн с Перой Моисеевной Аташевой. Бабель не отпускал их домой до тех пор, пока не узнал, что родилась девочка. Это случилось 18 января в 2 часа 40 минут ночи.

Помню день, когда Бабель приехал в роддом за мной и дочерью. Уже одетая в свое обычное платье, я вдруг увидела, как открылась входная дверь вестибюля и вошел Бабель с таким количеством коробок шоколадных конфет в руках, что должен был эту стопку поддерживать подбородком. И тут же стал раздавать эти коробки врачам и сестрам, которые попадались ему на пути. Кому надо и кому не надо. В этом весь Бабель!»[27]

Детство Лиды, похожей на отца не только внешне, но по характеру и привычкам, пройдет без него. Антонина Николаевна, писавшая о доброте и любви к веселью своей дочери, вспоминала такой эпизод:

«В дни, когда я получала зарплату в Метропроекте, я обычно покупала целый килограмм дорогих конфет, которые нравились всем в доме.

Однажды, оставив пакет с конфетами на столе, я ушла в другую комнату переодеться, а когда вернулась, то застала семилетнюю Лиду у открытого окна с пакетом в руках. Она бросала конфеты в окно ребятам, собравшимся под окном нашего второго этажа. Кидала и весело смеялась… Оглянувшись на стук двери, Лида увидела меня и, наверное, испугалась. Но я схватила ее на руки и стала целовать, приговаривая: „Ах, мой бабеленочек, дорогой мой бабеленочек!“ Так этот поступок напомнил мне Бабеля, что хотелось и смеяться и плакать»[28].

Все это случится — с Бабелем и без него — позднее. А пока он едет в Париж знакомиться со старшей дочкой.

«Утром в день отъезда, когда я прощалась с Бабелем, — вспоминала Пирожкова, — он вдруг спросил меня: „Будете ли вы меня ждать?“ Я, смеясь, ответила: „Один месяц“, — и ушла на работу. Бабель уехал. Я не провожала его на вокзал. Думаю, что провожающих и без меня было много»[29].

Антонина Николаевна ждала Бабеля из Парижа год, он же писал ей частые, почти ежедневные письма из Франции и Италии[30]. Пройдет около семи лет с момента их первой встречи, Бабеля арестуют и потом расстреляют, а она, не зная об этом, будет ждать его еще долгие годы в надежде, что он жив и вернется домой.

Снова во Франции

В 1932 году Бабель уехал из Москвы, скорее всего, как и планировал числа 10 сентября или на пару дней позже. В Бельгию, судя по его первым письмам из Франции, Бабель не заезжал. И вообще во вторую заграничную поездку он в Брюсселе так и не побывал, хотя планировал и стремился туда всей душой. Однако зимой 1933 года в Париже гостила Фейга Ароновна.

Евгении Борисовны и Наташи в сентябре в Париже не оказалось: они отдыхали в Бретани. 19 сентября Бабель к ним присоединился.

«Дорогие и незабываемые земляки, — писал он в этот день Слонимам. — Фамилию мою в Париже не застал и отправился за ними в Бретань. Они лечатся здесь от многочисленных болезней. Знакомлюсь с inénarrable m-elle Babel[31]. При весе в 1 пуд — в ней на 10 пудов лукавства, жадности, живости — и при этом есть стиль — так, по крайней мере, мне кажется. По-французски она говорит как parisienne de Paris[32], но по-русски много хуже. Живем мы в рыбацкой деревушке недалеко от Динара, съедаем по тринадцать французских блюд ежедневно, не считая petit dejeuner[33] и thé complet[34]. Собираюсь отправиться на ловлю омаров и лангуст, завтра пойду на foire[35]. Надо воспользоваться случаем, забросившим меня в Бретань, и походить по этой стране. К 1-му поедем в Париж».

Естественно, Бабель сразу поделился своими впечатлениями от маленькой Наташи с мамой и сестрой. Тогда же, 19 сентября, он писал им:

«Живем в очень поэтическом месте. Женю нашел в полном порядке <…>. От дочери — не могу прийти в себя, ничего похожего я не ждал — и никак не сообразить, в кого это столько лукавства, живости, корыстолюбия — и все это полно стиля и charm’а — таково мое впечатление. Ни единого грана кротости или застенчивости в этом маленьком тигре обнаружить не удалось. Когда я присмотрюсь к ней — отправлю вам подробный отчет».

Впрочем, о дочке он писал постоянно, почти в каждом письме, например, 25 сентября:

«Я родил тигра. Окружающих, невзирая на возраст и положение, она кроет французским матом, меня сегодня назвала cochon[36], аппетит у нее такой, что ей по декрету должен быть воспрещен въезд в СССР. Т<а>к к<а>к она родилась на десять дней позже срока и т<а>к к<а>к в Париже живет Махно — то я больше не сомневаюсь в том, что он и есть ее отец. Здесь так хорошо, что мы все оттягиваем отъезд. В Париже будем не позже 1/Х».

Из Бретани они вернулись 30 сентября. 2 октября он известил родных о приезде в Париж и отметил: «Квартира превосходная, устроиться можно всем». Новая парижская квартира, о которой Бабель писал еще из России, находилась в 15-м округе Парижа на авеню Пастера (до этого Евгения Борисовна жила в доме № 8 на авеню Эмиля Золя).

В письмах Бабель продолжал знакомить родных со своей жизнью в Париже. 4 октября он писал:

«Устраиваемся на квартире, вернее устраиваю себе рабочую комнату. Времени терять нельзя. Молчание ваше начинает меня беспокоить. Не случилось ли чего? Почему не присылаете паспорт? Видеть хочу всех вас страстно и надеюсь в течение ближайших дней внести в это желание ясность. Надо будет установить бюджет, распорядок жизни, то тогда мы решим — кто раньше к кому поедет. Махно в последние дни затих и бывает иногда так кроток и рассудителен, что расплавляет все сердца. Уроки русского языка проходят с великим скандалом — не хочет; впрочем, „дюраком“ называет меня часто».

На следующий день Бабель извещал Слоним:

«Дорогая А. Г. Несколько дней т<ому> н<азад> приехали в Париж. Привыкаю к „семейной жизни“, занят „организационными вопросами“ — устраиваю себе угол для работы — в Москве потеряно много месяцев. После Молоденова — Avenue Pasteur, после мужиков, молчавших, как земля, — трехлетнее, буйное, картавящее существо в локонах, хлопающее меня по щекам и обзывающее „petit cochon“[37] или „дюрак“ — переход резкий. Стараюсь к нему привыкнуть».

В письме родным от 4 октября Бабель упомянул о том, что 8-го числа ему придется выступать в полпредстве на вечере в честь Максима Горького. А через месяц с лишним в Париже состоялся посвященный Горькому митинг.

«Мне здесь пришлось выступать с речью на французск<ом> языке, — писал Бабель в Брюссель 15 ноября, — на митинге в честь Горького; с трудной этой задачей я как будто справился.

Вообще меня затаскали по всяким собраниям, обедам и завтракам. Работать я пытаюсь много, но чувствую некоторое мозговое утомление — очень некстати, п<отому> ч<то> некоторые вещи надо подводить к концу. Надеюсь, что справлюсь».

В этом же письме содержится важная информация другого рода:

«…я хлопочу о двух делах в Минист<е>р<стве> иностр<анных> дел — о пролонгации моей визы на пребывание в Париже и для мамы. Сделаю все, что нужно, найдена протекция — теперь нужно ждать извещения. Надеюсь, что оно прибудет в конце этой или в начале будущей недели». Как мы помним, Бабель выезжал во Францию на полтора месяца. О пролонгации визы и о праздновании Октябрьской годовщины Бабель писал родным еще 8 ноября: «У нас все в высшей степени благополучно. Два дня в торгпредстве и полпредстве праздновали 15-летие революции, и дела свои я запустил. В ближайшие дни буду заниматься паспортными делами всей семьи, пролонгацией моей визы и прочее».

(продолжение)

Примечания

[1] Стоит напомнить, что с июля 1931 по июнь 1932 года в журналах «Молодая гвардия», «Новый мир» и «30 дней» появился целый ряд его новых рассказов (см. седьмую главу), «Бабелю удалось восстановить свой литературный и политический кредит, очевидно, не без содействия Горького» (Фрейдин Г. Вопрос возвращения II: «Великий перелом» и Запад в биографии И. Э. Бабеля начала 1930-х годов // Literature, Culture and Society in the Modern Age: In Honor of Joseph Frank. Stanford Slavic Studies. Vol. 4, pt. II. Stanford, 1992. P. 204).

[2] Фрейдин Г. Вопрос возвращения. С. 203.

[3] Анненков Ю. П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. М., 1991. Т. 1. С. 305–306.

[4] Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953 гг. М., 2002. С. 756.

[5] Там же. С. 180.

[6] Аукцион № 39 «Золотой и Серебряный века русской литературы: редчайшие книги и рукописи из частного собрания» 9 октября 2014 г. Каталог. М., 2014. С. 277.

[7] Сталин и Каганович. Переписка. 1931–1936 гг. М., 2001. С. 189.

[8] Там же. С. 198. Стоит напомнить еще об одном отрицательном отзыве Сталина о Бабеле. 7 июня 1932 года он писал тому же Кагановичу: «В „Новом Мире“ печатается новый роман Шолохова „Поднятая целина“. Интересная штука! Видно, Шолохов изучил колхозное дело на Дону. У Шолохова, по-моему, большое художественное дарование. Кроме того, он — писатель глубоко добросовестный: пишет о вещах, хорошо известных ему. Не то, что „наш“ вертлявый Бабель, который то и дело пишет о вещах, ему совершенно неизвестных, (наприм<ер>, „Конная армия“)» (Там же С. 149).

[9] Власть и художественная интеллигенция. С. 180.

[10] Там же.

[11] Пирожкова А. Я пытаюсь восстановить черты: О Бабеле — и не только о нем. М., 2013. С. 169.

[12] В курсе (фр.).

[13] Помимо Бабеля были назначены Л. Никулин, С. Мстиславский, А. Исбах, К. Зелинский, В. Киршон, В. Инбер, П. Маркиш, И. Сельвинский и П. Романов.

[14] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 169–170.

[15] ОР ИМЛИ. Ф. 86. Оп. 1. Ед. хр. 8.

[16] «Счастье литературы»: Государство и писатели. 1925–1938 / Сост. Д. Л. Бабиченко. М., 1997. С. 113–114.

[17] Пирожкова А. Я пытаюсь восстановить черты. С. 171.

[18] Там же. С. 170.

[19] Официально брак Бабеля с Антониной Николаевной заключен не был, как не был расторгнут его брак с жившей за границей Евгенией Борисовной. В те времена неоформление официального брака было в порядке вещей.

[20] Там же. С. 571.

[21] Там же.

[22] Там же. С. 169.

[23] Там же. С. 170.

[24] Там же. С. 171–172.

[25] Там же. С. 180–181.

[26] Там же. С. 295.

[27] Там же. С. 296.

[28] Там же. С. 461–462.

[29] Там же. С. 181.

[30] Эти письма пропали вместе с остальным архивом после ареста писателя.

[31] Уморительная мадемуазель Бабель (фр.).

[32] Парижанка из Парижа (фр.).

[33] Завтрак (фр.).

[34] Здесь: традиционный завтрак — чай с булочкой, маслом и конфитюром (фр.).

[35] Ярмарка (фр.).

[36] Свинья (фр.).

[37] Поросенок (фр.).